"Иди уже куда-нибудь". Пошел. Спасибо."

Смерть никого не вырывает из рядов и никого не уносит, у неё есть только одно качество - неизбежность.


Пётр Вайль умер после двух лет комы. Он уже давно не писал, и по сути давно не жил.

Он ушёл из мира, который открывал в своих эссе. Вайль не боялся быть банальным, писать о вещах достаточно тривиальных. Его книги, как дневники с широким доступом, где автор писал о любимых им вещах. Клубное чтение для тех, кому интересна литература, особенно русская, путешествия по миру, еда и питьё, живопись и архитектура. Он легко впускал в свой мир неленивого читателя, был доступен без заигрывания, и не боялся ньюансов и подробностей.
Без кокетства и напускного всезнайства он давал интервью, говорил о политике, о своей работе на Радио Свобода и на российском телевидении, о нобелевской премии, антисемитизме, городах, где он жил и хотел бы жить.

Его лицо, несовременная причёска, слившаяся с бородой, грузноватая фигура вполне соответствовали образу человека успешного, но не занятого этим успехом.

Одна из его книг называется "Гений места". Сам он не был гением, но он был другом отмеченных богом в разные века. И на правах друга владел ключами от их мастерских . Он умел открывать эти мастерские гениальных поэтов и художников для нас, обычных людей. Он сокращал расстояние от этих небожителей, не низводя их пошлыми подробностями до уровня обывателя. Он чуть чуть приподымал над обыденностью своего читателя, шутя, говорил о серьёзном, не скрывал своих предпочтений, бывал резким, иногда даже безапеляционным, но выверенный тонкий вкус, как водяной знак на бумаге, незаметно, но неизменно охраняет каждую страницу его книг.


Вайль хотел и умел делиться своими энциклопедическими знаниями. Он был популизатором искусства и литературы в самом лучшем смысле этого слова.

Вайль осознавал свой талант, чувствовал за собой способность вести людей по лабиринтам духовной и материальной культуры.


Будет ли ещё в русской литературе такой проводник?


Петр Вайль - отрывок из книги "Стихи про меня"

Сердечный приступ
Петру Вайлю

Цыганка ввалится, мотая юбкою,
В вокзал с младенцем на весу.
Художник слова, над четвертой рюмкою
Сидишь - и ни в одном глазу.
Еще нагляднее от пойла жгучего
Все-все художества твои.
Бери за образец коллегу Тютчева -
Молчи, короче, и таи.
Косясь на выпивку, частит пророчица,
Но не содержит эта речь
И малой новости, какой захочется
Купе курящее развлечь.
Играет музычка, мигает лампочка,
И ну буфетчица зевать,
Что самое-де время лавочку
Прикрыть и выручку сдавать.
Шуршат по насыпи чужие особи.
Диспетчер зазывает в путь.
А ты сидишь, как Меншиков в Березове, -
Иди уже куда-нибудь.

Сергей Гандлевский, 2001.

Тут многое красиво сошлось - и фольклорная "Цыганка с картами, дорога дальняя..."; и песенка Таривердиева, памятная народу со времен рязановской новогодней сказки: "Начнет выпытывать купе курящее / Про мое прошлое и настоящее"; и пастернаковская "Вакханалия": "На шестнадцатой рюмке / Ни в одном он глазу".

Гандлевский дозу уменьшил вчетверо, что делает честь скромности поэта - или все-таки говорит о лучшем, по сравнению с Пастернаком, знании предмета. Мало кто в русской - а значит, по понятным причинам, и в мировой - поэзии так достоверно доносит феномен пьянства. Чего стоит детально точное, физиологически скрупулезное описание: "Выйди осенью в чистое поле, / Ветром родины лоб остуди. / Жаркой розой глоток алкоголя / Разворачивается в груди". Семисложный глагол движется медленно и плавно, лепесток за лепестком раз-во-ра-чи-ва-ет-ся - разливаясь горячей волной после стакана, приступая к сердцу, обволакивая душу.

Однажды в Москве, к тому же для досадного извращения не где-нибудь, а на любимых Патриарших прудах, у меня случился приступ межреберной невралгии. Потом врачи произносили и другие слова - "остеохондроз", еще какие-то, все равно это непонятно, а главное - произносили потом. Полдня я был уверен, что инфаркт. Что может так подняться в груди, как в кино показывают извержение вулкана?
Очень больно. Очень страшно. Очень убедительно.


Все близкие и дорогие мне люди так именно и помирали: отец, мать, Юрка Подниекс, Довлатов, Бродский. Не лучше же я их. Менее близкие и под машины попадали, и от рака умирали, но эти - непременно от инфаркта. Так что возникло ощущение чего-то вроде наследственности.


Уверенность была полная, оттого настроился на торжественный лад. Попросил Гандлевского: "Посвяти мне, пожалуйста, стихотворение". Он отвечает: "Посвящал уже". Напоминаю: "То не стихи были, а прозаическое эссе, а теперь я стихи хочу. И вообще, не торгуйся, пожалуйста, в такой момент". Он черство говорит: "Я подумаю". Попытался воздействовать: "Особо некогда думать. Давай, я тебя пока вином угощу". Стоим, пьем вино. Точнее, он пьет, а я даже слюну проглотить не могу от дикой боли. Повернуться не в состоянии, слова еле произношу, молчу, как Тютчев, чувства скрываю, скорбно настраиваюсь.


Приехали вместе в больницу, там мне сделали кардиограмму, с вызовом протянули. Объясняю: "Я же не понимаю ничего в этих зигзагах. Для меня можно хоть в коридоре от руки нарисовать". Тогда и сообщили про остеохондроз и межреберную. Переспрашиваю: "Извините, означают ли ваши слова, что я не помру?" Говорят: "Прямо сейчас нет, но вообще обязательно". Юмор, Зощенко, начинаю понимать, возвращаюсь к жизни.


Кое-как долетел до Праги, домой. Неделю играл в Кафку. Когда человек просыпается в виде насекомого, лежит на спине, лапками перебирает и перевернуться не может.


Очень больно. Очень смешно. Очень убедительно.


С трагедии сорвался и вытянул на фарс. Дистанция на бесконечность больше, чем расстояние от Москвы до Праги.


И в это время приходит стихотворение от Гандлевского. "Иди уже куда-нибудь". Пошел. Спасибо."