"Иди уже куда-нибудь". Пошел. Спасибо."

Смерть никого не вырывает из рядов и никого не уносит, у неё есть только одно качество - неизбежность.


Пётр Вайль умер после двух лет комы. Он уже давно не писал, и по сути давно не жил.

Он ушёл из мира, который открывал в своих эссе. Вайль не боялся быть банальным, писать о вещах достаточно тривиальных. Его книги, как дневники с широким доступом, где автор писал о любимых им вещах. Клубное чтение для тех, кому интересна литература, особенно русская, путешествия по миру, еда и питьё, живопись и архитектура. Он легко впускал в свой мир неленивого читателя, был доступен без заигрывания, и не боялся ньюансов и подробностей.
Без кокетства и напускного всезнайства он давал интервью, говорил о политике, о своей работе на Радио Свобода и на российском телевидении, о нобелевской премии, антисемитизме, городах, где он жил и хотел бы жить.

Его лицо, несовременная причёска, слившаяся с бородой, грузноватая фигура вполне соответствовали образу человека успешного, но не занятого этим успехом.

Одна из его книг называется "Гений места". Сам он не был гением, но он был другом отмеченных богом в разные века. И на правах друга владел ключами от их мастерских . Он умел открывать эти мастерские гениальных поэтов и художников для нас, обычных людей. Он сокращал расстояние от этих небожителей, не низводя их пошлыми подробностями до уровня обывателя. Он чуть чуть приподымал над обыденностью своего читателя, шутя, говорил о серьёзном, не скрывал своих предпочтений, бывал резким, иногда даже безапеляционным, но выверенный тонкий вкус, как водяной знак на бумаге, незаметно, но неизменно охраняет каждую страницу его книг.


Вайль хотел и умел делиться своими энциклопедическими знаниями. Он был популизатором искусства и литературы в самом лучшем смысле этого слова.

Вайль осознавал свой талант, чувствовал за собой способность вести людей по лабиринтам духовной и материальной культуры.


Будет ли ещё в русской литературе такой проводник?


Петр Вайль - отрывок из книги "Стихи про меня"

Сердечный приступ
Петру Вайлю

Цыганка ввалится, мотая юбкою,
В вокзал с младенцем на весу.
Художник слова, над четвертой рюмкою
Сидишь - и ни в одном глазу.
Еще нагляднее от пойла жгучего
Все-все художества твои.
Бери за образец коллегу Тютчева -
Молчи, короче, и таи.
Косясь на выпивку, частит пророчица,
Но не содержит эта речь
И малой новости, какой захочется
Купе курящее развлечь.
Играет музычка, мигает лампочка,
И ну буфетчица зевать,
Что самое-де время лавочку
Прикрыть и выручку сдавать.
Шуршат по насыпи чужие особи.
Диспетчер зазывает в путь.
А ты сидишь, как Меншиков в Березове, -
Иди уже куда-нибудь.

Сергей Гандлевский, 2001.

Тут многое красиво сошлось - и фольклорная "Цыганка с картами, дорога дальняя..."; и песенка Таривердиева, памятная народу со времен рязановской новогодней сказки: "Начнет выпытывать купе курящее / Про мое прошлое и настоящее"; и пастернаковская "Вакханалия": "На шестнадцатой рюмке / Ни в одном он глазу".

Гандлевский дозу уменьшил вчетверо, что делает честь скромности поэта - или все-таки говорит о лучшем, по сравнению с Пастернаком, знании предмета. Мало кто в русской - а значит, по понятным причинам, и в мировой - поэзии так достоверно доносит феномен пьянства. Чего стоит детально точное, физиологически скрупулезное описание: "Выйди осенью в чистое поле, / Ветром родины лоб остуди. / Жаркой розой глоток алкоголя / Разворачивается в груди". Семисложный глагол движется медленно и плавно, лепесток за лепестком раз-во-ра-чи-ва-ет-ся - разливаясь горячей волной после стакана, приступая к сердцу, обволакивая душу.

Однажды в Москве, к тому же для досадного извращения не где-нибудь, а на любимых Патриарших прудах, у меня случился приступ межреберной невралгии. Потом врачи произносили и другие слова - "остеохондроз", еще какие-то, все равно это непонятно, а главное - произносили потом. Полдня я был уверен, что инфаркт. Что может так подняться в груди, как в кино показывают извержение вулкана?
Очень больно. Очень страшно. Очень убедительно.


Все близкие и дорогие мне люди так именно и помирали: отец, мать, Юрка Подниекс, Довлатов, Бродский. Не лучше же я их. Менее близкие и под машины попадали, и от рака умирали, но эти - непременно от инфаркта. Так что возникло ощущение чего-то вроде наследственности.


Уверенность была полная, оттого настроился на торжественный лад. Попросил Гандлевского: "Посвяти мне, пожалуйста, стихотворение". Он отвечает: "Посвящал уже". Напоминаю: "То не стихи были, а прозаическое эссе, а теперь я стихи хочу. И вообще, не торгуйся, пожалуйста, в такой момент". Он черство говорит: "Я подумаю". Попытался воздействовать: "Особо некогда думать. Давай, я тебя пока вином угощу". Стоим, пьем вино. Точнее, он пьет, а я даже слюну проглотить не могу от дикой боли. Повернуться не в состоянии, слова еле произношу, молчу, как Тютчев, чувства скрываю, скорбно настраиваюсь.


Приехали вместе в больницу, там мне сделали кардиограмму, с вызовом протянули. Объясняю: "Я же не понимаю ничего в этих зигзагах. Для меня можно хоть в коридоре от руки нарисовать". Тогда и сообщили про остеохондроз и межреберную. Переспрашиваю: "Извините, означают ли ваши слова, что я не помру?" Говорят: "Прямо сейчас нет, но вообще обязательно". Юмор, Зощенко, начинаю понимать, возвращаюсь к жизни.


Кое-как долетел до Праги, домой. Неделю играл в Кафку. Когда человек просыпается в виде насекомого, лежит на спине, лапками перебирает и перевернуться не может.


Очень больно. Очень смешно. Очень убедительно.


С трагедии сорвался и вытянул на фарс. Дистанция на бесконечность больше, чем расстояние от Москвы до Праги.


И в это время приходит стихотворение от Гандлевского. "Иди уже куда-нибудь". Пошел. Спасибо."

Петр Вайль: штрихи к портрету

Об ушедшем Петре Вайле - обозреватели РС Александр Генис и Борис Парамонов.

Петр Вайль - русский литератор из Нью-Йорка. В Нью-Йорк Петр Вайль приехал двадцативосьмилетним человеком без какого-либо литературного багажа. Здесь, на географической чужбине, произошло чудесное превращение иммигранта из советской Латвии в известного русского литератора. Впрочем, сначала американский русскоязычный читатель узнал двуликого автора: познакомился с литературным тандемом Вайль-Генис, чьи книги вскоре стали популярны и в России.

Как возникло это крайне необычное явление - формирование сразу двух русских писателей за границей? Об этом - Александр Генис, старинный друг и соавтор Петра Вайля:


- Самым главным для Пети и для меня были наши предшественники. Мы хотели продолжать ту линию литературы, которой в России не было места. Это литература третьего рода - не диссидентская и не советская, не антисоветская и не просоветская. Это литература эстетическая, литература, которая начиналась в 20-е годы. Та, которую представляли Довлатов и Бродский. Это был тот момент, которого в эмиграции не хватало: она была заражена той же звериной серьезностью, что и советская литература. Именно поэтому читатели так отзывчиво отреагировали на появление свободного, вольного слова - и, я бы сказал, интимного общения. Мы с читателем общались так же, как мы общались друг с другом.


- Для многих знавших вас, русских американцев, стало потрясением, что литературное существо Вайль-Генис вдруг исчезло, разделилось...


- Знаете, литературное творчество - столь интимное дело, что я не могу ничего сказать по этому поводу. Знаю только, что в определенный момент мы почувствовали - каждый из нас - что мы преодолели эту, я бы сказал, игривость ума и поведения. Я даже знаю, с чего это началось. Мы приехали в Россию и увидели, как нашу книжку "Родная речь" продают в России тиражом 100 тысяч экземпляров; уже как бы взрослая серьезная литература. Эта ситуация изменила и нашу ситуацию. Я думаю, что мы просто выросли, и КВН закончился.


- Интересно, а было ли в этих тесных творческих отношениях с Петром место чувству зависти с вашей стороны?

- Да, конечно! Например, память. Он мог часами читать наизусть стихи. У него вообще был необычайно легкий интеллект - легкий и быстрый. Он схватывал с пол-оборота все, что угодно. Всегда меня обгонял. С ним невозможно было разгадывать кроссворды. С ним невозможно было играть в буриме. Во всех интеллектуальных забавах Петька всегда обходил на полголовы каждого, потому что у него были огромные способности от природы. Он никогда в своей жизни не получал двойки. Он никогда не учился - и всегда все знал.



Главной чертой Петиной жизни была любознательность. Он хотел знать, попробовать, увидеть. Ему было интересно жить. Он страстно мечтал познать этот мир. Это далеко не так часто встречается, в том числе и среди писателей. Потому что писатель - человек, который погружен, в первую очередь, в себя. А Петя был открыт всем впечатлениям мира. Именно поэтому он так богато и ярко прожил свою слишком короткую жизнь.


- Ваши с Петром Вайлем имена стоят на обложках шести книг. Шесть книг на двоих. Теперь вы один, что называется, отвечаете за них. Меняет ли это ваше отношение к ним?


- Да, шесть книг. Мы еще вместе с ним решили, что три из них стоит переиздавать, а три неважные. Первые три - это "Русская кухня в изгнании", которую переиздают в любом случае, хотим мы того или нет; это "Родная речь", которую тоже переиздают. Но давным-давно не выходили "Шестидесятые". Я хочу, чтобы эта книга вышла, потому что в нее мы вложили больше всего сил.


Мне очень нравится вспоминать о том, как мы писали эту книгу. Дело в том, что нас тогда выгнали со всякой работы. Мы получали пособие по безработице. И вместо того чтобы искать работу, мы шесть месяцев сидели в библиотеке на 42-й улице и сочиняли книгу "Шестидесятые". Это был такой дружный и веселый труд. Я с наслаждением вспоминаю об этих временах. Мне кажется, выпустить заново эту книгу - это будет хорошая память о том, как мы работали вместе. Это был 1984 год! Страшно представить - 25 лет назад!

* * *

Борис Парамонов хорошо был знаком с Петром Вайлем по работе в нью-йоркской редакции Радио Свобода:


- Петра Вайля я знал с первых же дней эмиграции, где мы оказались почти одновременно, в конце 70-х годов. Но настоящее знакомство началось несколько позднее, с середины 80-х - когда Вайль и его тогдашний соавтор Генис начали работать на Радио Свобода, куда они пошли не без моего настояния. Я помню один из шедевров его повседневной работы. Отмечалась годовщина Перл-Харбора. Петр нашел в архиве РС газеты от 7 декабря 1941 года - и на этот бытовой американский фон спроецировал трагическое событие новой американской истории.


Должен сказать, что среди новых сотрудников РС - людей из так называемой третьей волны эмиграции - только мы с Вайлем имели опыт армейской службы в Советском Союзе. Наметанным глазом я сразу угадал в Вайле не просто бывшего солдата, но и увидел еще один немаловажный оттенок его армейской биографии. "Петр, - сказал я ему, - а ведь вы были в армии сержантом". Я не говорю о нынешних временах дедовщины, но в наше время сержант тоже был для солдата главным лицом в армии. Сержант - настоящий, реальный командир, всё свое время проводящий с солдатами и, значит, всё время командующий. Одним словом, сержант должен обладать качествами начальника - элементарными, но тем более необходимыми. Сержант - быстро соображающий, расторопный и способный на инициативу служащий. Вот эта расторопность и быстрота соображения в высшей степени были присущи Петру.
 
Но в этом разговоре был интересный нюанс. Вайль сказал, что был сержантом дважды - и оба раза был разжалован. То есть, при всей своей способности к службе и командованию, Петр оставался человеком до конца вольным, раскованным, веселым. Это не мешало ему управляться с солдатиками, но вызвало в конце концов недовольство начальства.



Эти же качества - расторопность, быстрота соображения, легкость и ловкость обращения с материалом и обстоятельствами медиаслужбы - на сугубо гражданской работе журналиста подняли Вайля на высоту радиокарьеры. В конце концов, он стал главным редактором Русской службы РС - и был здесь максимально на месте. Уметь организовать работу других куда сложнее, чем самому хорошо работать. Отвечать за других, использовать до конца способности, а если угодно, и недостатки подчиненных, приспособить к делу даже эти недостатки - всеми этими качествами Петр Вайль обладал сполна.


Нельзя не сказать еще об одном. Вайль, уже занимая крупный пост на радио, не потерял чисто журналистской хватки и интереса к самому живому, горячему материалу. Он дважды побывал на воюющем Кавказе - исполнил службу, которой от него никто не требовал. Это была добровольная миссия. Или, по-другому сказать, это был поступок.


Неудивительно, что с расширением живых контактов с Россией Вайль в новом своем качестве стал живой частью российского культурного пейзажа, являя собой одну из колоритнейших его фигур. Вайля знали и любили все. Его нельзя было не любить.

Неисцеленный

Лепский Юрий.

На самом деле мы прожили без Вайля значительно больше. Он умер в начале декабря, но до этого почти полтора года был в коме. Все это время его друзья жили в надежде, что все как-нибудь изменится к лучшему, его мозг и сердце восстановятся, он исцелится. Нет, не получилось. Что ж, тем очевиднее масштаб потери.


Раз в неделю Петр Вайль печатал в "Российской газете" свои эссе под рубрикой "Европеец". Это был полноценный взгляд носителя европейской культуры на явления нашей жизни, на то, с чем мы свыклись и к чему привыкать нельзя. Тексты были блистательными, аргументы глубокими и неожиданными, знания энциклопедическими. Лично я получал от его колонок огромное удовольствие и был горд, что Петр Вайль печатается в нашей газете.


У Пети было не меньше поводов гордиться тем, что он сделал. Он стал печататься в "Российской газете" будучи автором замечательных и очень популярных книжек: "Мир советского человека" и "Русская кухня в изгнании" (вместе с Александром Генисом), "Гений места", "Карта родины", "Стихи про меня"... Поводы более чем серьезные, однако ни напыщенности, ни пафоса за Вайлем не числилось никогда. Более того, к себе он предпочитал относиться с иронией. Однажды он пришел ко мне в гости, и пока я готовил ужин, дочь предложила ему посмотреть книжки на стеллажах и фотографии на стенах: "Надо повышать свой культурный уровень, Петр Львович", - нахально заявила она. Петя подхватил это предложение мгновенно: "Какой там уровень - уровенёк!". Словечко прижилось в нашем доме, и как только кто-нибудь начинает не в меру пафосно что-нибудь излагать, ему немедленно предложат повысить свой культурный уровенёк.


Однажды в одной небольшой компании он сам предложил каждому назвать лучшую, с его точки зрения, книгу на все времена. Сам он назвал, по-моему, "Анну Каренину". Я назвал "Игру в бисер" Гессе и тут же получил от него по полной программе: не без оснований он решил, что я выпендриваюсь.


Не терпел ни выпендрежа, ни желания выглядеть лучше, чем ты есть на самом деле, ни фальши, ни кухонных разговоров о политике. Казалось бы, он - редактор радио "Свобода" и я -журналист государственной газеты могли бы о многом потрепаться на кухне. Но не трепались: Петя терпеть не мог этого. И когда в какой-нибудь компании сам собой возникал разговор о политике, он скучнел, мрачнел, замолкал. Иногда просто вставал и уходил. Зато говорить, например, о фильмах Германа-старшего мог часами. С удовольствием рассказывал о Бродском, с которым дружил. Потрясающе интересно говорил о своих любимых Беллини, Джотто и Карпаччо. К современной живописи относился прохладно, но мастеров Возрождения обожал. Я был свидетелем: в Вероне он так рассказывал о фресках Джотто, что вокруг него собралась толпа. Слушали внимательно и потом долго благодарили.


Однажды я попросил его рассказать о Венеции Бродского, об этом удивительном городе и о самом поэте. Он предложил встретиться в Венеции. Три дня мы гуляли вместе, и он рассказывал. Это было фантастически интересно. В какой-то момент мы забрели на набережную, которая называлась "Фондамента Инкурабили" - набережная неизлечимых - когда-то сюда складывали тела умирающих от чумы. Бродский именно так решил назвать свое блестящее эссе о Венеции. Он дал прочитать рукопись Вайлю и тот предложил изменить только одно слово в названии: вместо "неизлечимых" поставить "неисцелимых". Иосиф Александрович с его звериным чутьем на слово согласился немедленно: "Да, так лучше". С тех пор и навсегда эссе Бродского называется "Набережная Неисцелимых". Оно о том, что в человеке остается на всю жизнь, что не подвластно исцелению временем.

Я сделал эту фотографию Пети на венецианской набережной Неисцелимых. Вот он идет по берегу бесконечно любимой им венецианской лагуны: умный, талантливый, добрый, свободный, мощный. Таким он и останется, неисцелимый европеец Петр Вайль.

"Главное - ощущение радости жизни"

Ушел из жизни Петр Вайль. Он был автором и соавтором многих книг, в их числе – написанных вместе с Александром Генисом "Русская кухня в изгнании", "Родная речь" и "60-е. Мир советского человека", а также вышедших в последнее десятилетие книг "Гений места", "Карта Родины" и "Стихи про меня".

О значении литературного творчества Петра Вайля обозреватель РС Андрей Шарый беседует со своими коллегами, литераторами Игорем Померанцевым и Кириллом Кобриным.


Кирилл Кобрин: Русская литература – так уж сложилось в XIX веке, так продолжилось и в ХХ – это, за небольшим исключением, литература толстых романов. Романов о самом главном, серьезных романов. То, что сейчас называют на птичьем языке "фикшн", безусловно, в иерархии литературных ценностей всегда стояло значительно выше, чем эссеистика -- и выше чем то, что на том же птичьем языке называется "нонфикшн". Иными словами, прямой разговор о культуре, о жизни, о чем угодно ценился значительно меньше – и до сих пор, к сожалению, в общем, ценится гораздо меньше, чем романы, повести, рассказы.


Но презрение русской литературы к такому жанру начинает постепенно уходить, и уходит оно во многом благодаря тому, что делал Петр Вайль. Он был классиком послевоенной русской эссеистики, основателем одного из направлений этого жанра. Более того, он применил журналистские подходы и интонации к вещам, которые, казалось бы, этим интонациям не поддаются. Для него, безусловно, существовала определенная иерархия ценностей в этом мире – и, как я понимаю, главной из этих ценностей была культура в широком смысле этого слова. Он был западником в русской литературе - 100-процентным, жестким, если можно говорить применительно к нему о жесткости. Это сочетание убеждений с гибким, выразительным языком и с приверженностью к жанру эссеистики ставит Вайля на действительно уникальное место в отечественной словесности.


Игорь Померанцев: Помню конец 70-х годов, я жил в Германии, впервые прочел Вайля и Гениса – и очень обрадовался. Общий литературный пафос того времени – солженицынский пафос, антисоветский пафос. Я сам был антисоветчик не меньше, чем Солженицын, но я не разделял его тяжелой серьезности, которая вообще исключала жизнь как таковую. Получалось, что мы только и живем ради того, чтобы бороться с этой советской властью. Помню, Солженицын даже дал совет молодым писателям: "поменьше сатиры, пожалуйста, не увлекайтесь сатирой". Я все думал, о ком он – о Зиновьеве, о Войновиче или о Генисе и Вайле? Генис и Вайль пришли в литературу как своего рода легковесы. А оказалось, что легковесы имеют большее отношение к жизни, чем тяжелые идеологи.


Кроме того, все, что делал Петр – это была прикладная культура: ее можно было потрогать, можно было поехать туда, где он был, побывать на "местах Вайля", поесть то, что он рекомендует. Издание книги "Русская кухня в изгнании" – очень сильный жест. Все говорят о советской власти, коммунизме, Ленине. А эти говорят: "слушайте, ребята, давайте будем все-таки жить. Мы тут, в Америке живем, мы уже не в эмиграции". Это сильный психологический поступок. И "Русская кухня…" до сих пор популярна – в том числе, и в России. Очень редкий случай, когда о культуре говорят нормальным человеческим языком; Петр умел это делать превосходно.


Андрей Шарый: Кирилл, какой книге Петра Вайля вы симпатизируете больше всего?


Кирилл Кобрин: "Родная речь". Это связано с моей жизнью, моей персональной историей. Был конец 80-х годов, эта книжка была как раз тогда напечатана. Очень любопытный контекст: в это время в Советский Союз возвращалась, как было принято говорить, непечатная литература. "Новый мир" публиковал Солженицына, эмигрантских писателей, подпольных советских – всё возвращалось. И вот на фоне новых имен – или новых черт старых имен – вдруг появляется книга-стилизация под учебник литературы. Я вдруг увидел, что учебник литературы, учебное пособие – да что угодно – можно написать, как правильно сказал Игорь, нормальным человеческим языком.


Игорь Померанцев: Петр постоянно обращался к теме языка. Мне почему-то в голову приходит песенка "Легкой джазовой походкой". Петр – тяжеловес, крупный мужчина; а когда он писал, то это была легкая джазовая походка. И ходил он легко. И – замечательное чувство юмора. Благодаря ему, я часто ловил себя на том, что глубокое может быть смешным.


Андрей Шарый: Меня в Петре поражало и по-хорошему всегда удивляло чувство его адекватности. Я, пожалуй, не знаю других людей, которые находились бы в столь тесном соответствии с реалиями жизни и с собственными представлениями о внутреннем достоинстве, о порядочности. Это же, мне кажется, распространялось и на литературу. Может быть, в этом одна из причин того, что тексты Петра выглядят одновременно такими простыми и такими адекватными жизни. В них легко узнать собственные проблемы и легко поймать какие-то собственные мысли.


Кирилл Кобрин: Простота - главное если не содержательное, то стилистическое достоинство текстов Вайля. Безусловно, быть простым в богатой на сложные книжки литературе не так просто – особенно быть простым, не впадая в площадную простоту. Это умение, которое настоящими ценителями литературы прекрасно понимается, чувствуется; вот этим Петр и обладал. То, что вы называете адекватностью, я бы назвал повышенным – или, может быть, почти идеальным – чувством нормы. Он прекрасно понимал, чем является норма. А норма – это все-таки главное понятие для европейской культуры.


Игорь Померанцев: В книгах Петра Вайля есть одно ценное свойство, присущее европейским писателям, европейским эссеистам. Есть такое магическое, волшебное слово - "research", "поиск". Всему, что он писал, предшествовал поиск. Он проверял все источники, все цитаты. Он побывал всюду в тех местах, которые он описывает. Он сначала трогал рукой, а потом писал.


Андрей Шарый: Я бы это еще назвал любопытством.


Игорь Померанцев: Любопытство любопытством, но технология "research" в принципе не присуща русским очеркистам. Они все больше о проблемах, об эмоциях, о людях, о человеческом характере. Тему надо сначала выучить, а потом уже – эмоции, люди и так далее. "Гений места" – это все сначала выучено, даже вызубрено так, как будто он кандидат наук. А потом мы читаем это как легкий текст.


Кирилл Кобрин: То есть он был не ленив и любопытен, переворачивая пушкинскую формулу.